Дочь булочника.

     -Ты их продаешь? – сказал парикмахер, и Нора посмотрела на его отражение в зеркале. Ее волосы были цвета спелой пшеницы. Он легонько приподнимал прекрасные пряди кончиками пальцев. - Я не прочь, чтобы ты пошла стричь косы к кому-нибудь другому. - Я слишком велика для кос, - сказала она.
     Цирюльник собрал вместе все волосы, потому что ему доставляло удовольствие смотреть, как на них падает и играет солнечный свет. Ну, как, - будешь ты их все-таки продавать? – сказал он. –Я бы дал тебе фунт, два. Нет, я серьезно. На такие волосы сейчас большой спрос.
     Процедура, которую она нарисовала в своем воображении, была проще. Быстрое «жиг-жиг» ножниц цирюльника, думала она(у них в деревне не было дамского мастера), и ей в руки кладут косы, целые и невредимые. Но вышло совсем не так.
     Справа от нее цирюльник поставил стол. Поверх стола он расстелил газету. Потом он стал расплетать косы, рассыпая волосы по плечам. Раньше только ее мать прикасалась так к ее волосам, и на какой-то миг Норе почти удалось убедить себя в том, что цирюльник – это действительное мать, но затем он сделал нечто столь удивительное, столь непохожее на привычные действия матери, что она подняла глаза к зеркалу. Цирюльник приподнимал и отпускал пряди, отрезая их затем концами больших ножниц. И прежде чем она вспомнила, что именно за этим и пришла сюда, она вскрикнула. Цирюльник остановился.
     - Больно?
     Отрезая длинные пряди, он складывал их на столе рядом друг с другом. Они были длинней, чем его рука, и лежали, как свежескошенная пшеница, колеблемые легким ветерком, который в это утро гулял по всей светлой маленькой парикмахерской. Волосы, которые как только их отрезали, должны были бы умереть, все еще жили. Ветерок играл над ними, их концы развевались и заворачивались вверх; по всей их длине пряди были в движении. Ей было бы неприятно дотронуться до них, и все же она смотрела на нетяжелый груз, которым был занят стол, смотрела, не отрывая глаз.
     -Вот, барышня, и готово, - сказал цирюльник. – Теперь, если ты повременишь минутку, я закреплю эту штуковину, чтобы ты могла взять ее домой.
     Но Нора не стала ждать. Она не могла. Не сказав ни слова, она вышла на улицу и побежала. Она совершила побег, когда цирюльник стоял, повернувшись к ней спиной. Но теперь, когда он заметил ее отсутствие и стоял на пороге, крича ей в след, она почувствовала себя так, словно за ней гнались. Прохожие с другой стороны улицы кричали ей.
     Потом она увидела отца. В своей белой рубахе, белом фартуке, доходящем до носков его покрытых мукой ботинок, и высокой белой шапке на голове, он стоял на пороге своей пекарни, высокий и твердый, как башня.
     Что скажет отец? Когда она увидела, как он стоит здесь с видом застывшего, безразличного и почти великолепного достоинства, у Норы возникла новая причина для беспокойства. Они с матерью не советовались о косах с отцом, потому что – ну, потому, что это такая вещь, что трудно было себе представить, что отец ею заинтересовался бы. Волосы дочери? Маленькое и личное дело, для которого был нужен такой задушевный разговор, каких он никогда не вел. Он говорил прямо и властно, обращаясь к ней с высоты 6 футов. Он посмотрел на нее и поманил к себе. Она перешла улицу и встала перед ним. Посмотрела на его большие, белокурые усы, которые были одного цвета с ее волосами, только оттенок их был холоднее, светлее, и стала слушать. Он ругал ее за то, что она бежала. – Носишься повсюду, словно мартовский заяц, - сказал он, и его слова полетели через улицу к фасадам побеленных коттеджей. На нее он даже и не глядел.
     - Да, папочка, - сказала она и через двор, где на полках остывал, потрескивая корочкой, хлеб, вошла в дом. То, что отец не отругал ее из-за волос, не принесло ей облегчения. Наоборот. Было совсем нежданным огорчением, что он даже ничего не заметил.
     -Ну, ты выглядишь, как картинка.–У матери было веселое и шумное настроение. –Настоящая юная леди, а? Что ж, должна сказать, я рада, - дело сделано и конец. Я вот что хочу сказать: длинные волосы очень хороши для тех, у кого есть время с ними возиться. Иначе в них только пыль собирать. А мы люди занятые. Нет, моя девочка, ты поступила разумно.
     - Мне очень скверно, - сказала Нора. Я вроде, как голая.
     - Девочка, сказала мать, - я не желаю слушать подобные глупости. - Она гремела кастрюлями, тарелками и дуршлагами с овощами, от которых поднимался пар. - Я верю, что надо плыть по течению. Что бы там обо мне ни говорили, они не могут сказать, что я не слежу за модой. В это я верю. Я должна это делать сама, говорю я себе. И я постараюсь, чтобы и моя дочь делала то же самое. Кто в наше время носит косы? Спроси-ка меня об этом. Давай, спроси об этом, и увидишь, что я отвечу.
     Она была полненькая и еще хорошенькая женщина с темными глазами, которые странным образом контрастировали с ее волосами, покрывавшими всю ее голову мелкими, желтыми, искусственными кудряшками. У нее были серьги вишневого цвета и ожерелье из зеленых ракушек.
     - Конечно, - продолжала она; у нее на губах покачивалась сигаретка. - Мы на этом не остановимся. - Она накручивала на пальцы концы Нориных волос. - Я думаю - имей это в виду, это только для начала - мы сделаем им перманент. Нужно попробовать. Гляди, как волосы держатся. - Она стояла так близко, что от дыма ее сигареты у Норы на глазах выступили слезы. - Кстати, что ты сделала с косами?
     Прежде чем Нора успела ответить, у окна появилась дочка цирюльника, которая что-то держала, - очевидно, это были завернутые в газету косы.
     - Папа говорит, что Вы позабыли, - сказала девочка очень торжественно, и Норина мать дала ей за труды пирожное.
     Сверток лежал на столе. С одного края он разорвался, и несколько прядей выбилось наружу. Когда женщина схватила бумагу, из пекарни раздался грохот противней и хлебных форм - вынимали вторую партию хлеба. В каменном коридоре потянуло парной сладостью горячего хлеба, только что вынутого из печи.
     - Что мы сможем с ними сделать? Для чего они нужны? - с притворным отчаянием сказала женщина. Что делать с волосами не составляло, разумеется, никакой проблемы. Их нужно было убрать в ящик с шариками нафталина.
     - Давай бросим их в огонь.
     Но это было нелепо, и мать, нежно засмеявшись, сказала ей это. - Ах ты, злая девчонка! - Она снова завернула волосы. - Я сделаю из них 2 аккуратные косы, и тогда ты увидишь, какие они чудесные.
     - Цирюльник сказал, что даст мне за них 2 фунта. Я хочу их продать. Они ни на что не нужны.
     Мать сказала что-то очень лестное и очаровательное. - Я бы не продала их, дорогая, ни за какие деньги на свете.
     Значит, от матери Норе нечего было ждать понимания. А девушке было нужно больше, чем понимание. Ей хотелось признания значительности происходившей с ней перемены, ей хотелось подарков, хотелось проснуться рано утром и увидеть, что кровать завалена коричневыми свертками, от которых захватывает дух, хотелось праздничного веселья. Самое меньшее, чего ей хотелось, - чтобы ее поцеловали. Но никто не собирался ее целовать. Уж, конечно не ее отец. Ее подмывало, особенно когда они сидели за столом, сказать ему: "Слушай, как тебе нравится моя новая прическа? Ты знаешь, я лишилась своих кос". Это было бы так просто. Но отец был всегда поглощен своей газетой, всегда торопился в свой обход, всегда твердил о счетах. Было бы, конечно, приятнее, если бы он сам заметил перемену. Но время шло, и было совершенно ясно, что он ни за что не заметит исчезновения кос и кому-то, только не ей самой, придется сказать ему. Тогда - матери? Нет, она не хотела, чтобы мать говорила отцу, не при таком положении вещей.
     Нора знала, что прекрасный случай пропадает зря. Она чувствовала, что счастье не зависит ни от ее отца, ни от ее матери - оно зависит от нее самой. Она убеждала себя, что это нужно как-нибудь отпраздновать. Поэтому, когда утром в субботу на той неделе в окно их кухни заглянула цыганка и предложила купить ее волосы, Нора почувствовала, будто это темное цыганское лицо (это все, что было видно) было порождением ее собственного воображения.
     В это время мать собралась по-новому уложить ее волосы. Дело оказалось труднее, чем обе они предполагали. Распустить не тугую косу, которую так быстро заплел цирюльник, было довольно легко, но затея разделить волосы на две большие пряди и восстановить таким образом косы в том виде, как их носила Нора, требовала опытного человека. Хотя они и закрепили один конец косы под тяжестью утюга, коса непрерывно расползалась у них под пальцами. Чтобы это вообще было хоть на что-то похоже, им пришлось бы брать по одному эти волосы длиной почти в метр и связывать у концов. Они стали поодаль и посмотрели на волосы. Окно было открыто, через него вливались в комнату потоки солнечного света, и в его блеске волосы струились, словно река.
     В это мгновение и показалась голова цыганки. Женщина подошла так тихо и настолько ничем не выдала своего присутствия, что, когда она заговорила, они обе испугались.
     -Как вы сюда попали? - спросила мать Норы. Двустворчатые ворота, которые вели во двор, были отворены настежь и закреплены подпорками - через несколько минут булочник отправлялся в свой обход - так что ответ был ясен. - Сегодня ничего не надо, спасибо - услышала Нора слова матери. Она испугалась и теперь приходила в себя. Обычно она не стала бы говорить таким тоном. Со сморщенного, как грецкий орех лица, на них смотрели темные цыганские глаза. Цыганка улыбнулась, и Нора улыбнулась. Потом темные глаза опустились на разостланные на столе золотые волосы.
     - Это мои волосы, - весело сказала Нора. Она сама себе удивилась. - Мне только что их все остригли. - Ей казалось, цыганка пришла, откликнувшись на ее тайный призыв. По этому выразительному лицу Нора узнает (если она вообще узнает его) ответ на вопрос, который она не могла бы даже выразить словами. Из-за солнца лицо цыганки вроде бы оставалось в темноте, но, казалось, на своем плече она, как копье, несла утренний свет. Она наклонилась вперед - должно быть, она стояла на цыпочках - и пристально разглядывала волосы.
     - Нора! - возмущенно сказала мать, обескураженная ее смелостью. На стуле, где после завтрака ее оставил отец, лежала утренняя газета. Она взяла ее, раскрыла и разостлала над потоком волос, чувствуя, что раз она не может немедленно выдворить цыганку, нужно защитить волосы от ее взгляда.
     Глаза цыганки следили за каждым движением ее пальцев. Они уставились на газету.
     - Если вам придет в голову продать волосы, - сказала она по-английски, чисто и твердо, - сколько вы думаете за них просить? -Цыганка принесла с собой что-то в корзине, но она этого больше не продавала. Она покупала. Ее вопрос был обращен к Норе.
     - Мы не собираемся продавать. Пожалуйста, уходите. - Мать Норы была настроена враждебно.
     Цыганка медлила. Она обнажила пару чудесных белых зубов. - Думаете, я их снова продам и заработаю на них? Нет, моя радость, не такие это волосы. - Она потянулась рукой к столу, но мать Норы сгребла волосы под газетой и отодвинула, чтобы она не могла достать их. - Если бы я купила эти волосы, я бы их сохранила. Это красивые волосы.
     - Сколько бы вы дали? - сказала Нора.
     Мать, шокированная, повернулась к ней. - Отправляйся сейчас же в свою комнату, Нора, скверная девчонка. А что до вас, то если вы сию же минуту не уберетесь отсюда, я позову мужа...
     - Это не твои волосы, - сказала Нора матери. - Это мои. Я сделаю с ними, что захочу.
     Мать раздраженно вздохнула.
     Цыганка продолжала. - Ты все равно не можешь держать их в доме, моя радость. Мертвые волосы под крышей принесут вам всем несчастье. В них ваша удача. Ну, что скажешь? Не мне, так другому. Но ты сможешь удержать их не дольше, чем дыхание.
     Мать Норы отправилась за мужем. Когда она вернулась, цыганка уже ушла и Нора расстилала волосы на столе, как они лежали до прихода цыганки.
     - Что тут происходит? - резко сказал отец. Он держал большую корзину с хлебом, потому что его застали за погрузкой фургона, с которым он отправлялся развозить хлеб. - Что ты там мне такое наговорила? - сказал он жене, сморщив лицо так, словно он уже забыл, что она в сильном возбуждении и возмущении говорила ему. - Цыганка? - и он медленно окинул взглядом комнату, будто ожидал, что она еще здесь. Цыганка к этому времени, разумеется, уже шла далеко по дороге.
     Не замечая золотого потока волос на столе, булочник прямо на них поставил свою корзину и попросил перед уходом чашку чаю.
     Когда он ушел, Нора стала думать о несчастье, которое должны были принести ее волосы.
     Так как в пять часов отец все еще развозил хлеб, Нора с матерью пили чай без него. Они ели в молчании, которое нарушали только крики детей, игравших под липами за стеной их сада. Женщина поставила чашку на стол, посидела некоторое время, глядя на дочь, а потом вышла из комнаты. Нора слышала, как она прошла по верхнему коридору, и поняла, что она направилась в спальню. Когда она вернулась, у нее в руке было две бумажки по одному фунту.
     - Ну вот, моя девочка. Я не хочу, чтобы ты расстраивалась из-за россказней старой цыганки. Их нужно сажать в тюрьму за такое злостное вранье. Все это ерунда. Волосы в доме никому никогда не приносили никакого несчастья. Но я знаю, что молоденькие девушки думают о цыганках. Вижу, как у тебя от этого разыгралось воображение. Я не допущу этого. Вот! Я продала твои волосы, вот эти два фунта, и дело с концом.
     - Кому ты их продала? - сказала Нора.
     Женщина покраснела. Ее глаза сверкнули. - Что это ты такое говоришь? Ну кому бы, по - твоему, я их продала? Цирюльнику, конечно. Их нет в доме, понимаешь, их уже нет под этой крышей. - Она начала с грохотом ставить на поднос посуду. - Можно подумать, что ты мне не веришь.
     Последовало молчание.
     - Отвечай, - настаивала мать. - Ты думаешь, я говорю неправду?
     - Что мне делать с этими деньгами?
     - Ты думаешь, я говорю тебе неправду? - закричала мать.
     Нора испугалась. - Я не хочу этих денег, сказала она и попыталась вернуть деньги. Мать никак не хотела их брать. Когда со двора вошел отец, ссора была в разгаре. Нора к этому времени чуть не плакала.
     Отец стоял в дверях, держа пустую корзину.
     Во время обходов ему часто случалось прийти в доброе и хорошее расположение духа, которое иногда сохранялось у него на протяжении всего вечера. - Из-за чего это, вы, гарпии, развопились? - сказал он, и в его голосе прозвучала нотка, которая могла бы сойти за поддразнивание.
     - Из-за моих волос. - Нора нахмурилась. - Их остригли.
     - Что! - Отец поставил корзину на пол, в два шага пересек кухню, наклонился и схватил ее за плечи. - Что ты такое городишь? - От возмущения он говорил высоким голосом. - Какого черта... - Его рука стиснула сзади ее шею; обхватив руками, он поднял ее и не отпускал. - Когда вы это сделали? - спросил он у жены.
     - Доктор сказал, что у нее от длинных волос головные боли. И ты прекрасно знаешь, когда это было. У тебя ведь есть на лице глаза, правда?
     - Черт побери, не было никакой необходимости это делать. - Он был скорее расстроен, нежели сердит, и Нора, которую он все еще крепко держал в руках, задрожала в ответ на это первое сильное чувство, в котором хоть как-то отразилось исчезновение ее кос. Его гнев вызвал гнев и у нее самой, и желание поцеловать отца, возникшее у нее минуту назад, неожиданно сменилось злостью.
     - Мамочка соврала мне.
     - Не смей так говорить с мамой, маленькая злюка. - Отец тряс ее, не выпуская из рук.
     - Она сказала мне, что продала косы и получила за них два фунта. Она не продала, не продала. Она соврала мне. - Она заметила, что все еще держит в руке фунтовые бумажки, и бросила их на пол.
     - Ну, ну, ну! - Пытаясь успокоить ее, отец начал забывать собственный гнев. - Если их здесь нет, их здесь нет, и мы не можем получить их обратно. Перестань, слышишь! - Он шлепнул ее по ноге.
     Но не так-то легко было вывести Нору из дурного настроения.
     - Я не хочу, чтобы они оставались в доме. Я не хочу о них слышать. Я не хочу их видеть. Можете сжечь их, если вам угодно. Мне все равно.
     Отец резким движением поставил ее на ноги.
     - Что ты сделала с косами? Поди, принеси их.
     Когда мать вернулась со свертком, в котором были волосы, он взял его и показал дочери. - Видишь, что у меня здесь? Видишь, что у меня в руках?
     Нора кивнула. Она боялась отца, а вместе с тем гордилась им.
     - Сейчас вы обе оставайтесь здесь, - сказал он и, забрав сверток, вышел из комнаты. Им было слышно, как его ботинки, удаляясь, проскрипели по коридору, они слышали, как он распахнул дверь пекарни, - после этого Норе пришлось следовать за ним в своем воображении. Она видела, как он подошел к топке и со стуком отворил стальную дверцу черенком ножа. В это время дня огонь горел слабо, но даже и тогда, отодвинутая в самую глубину печи, сохранялась дорожка красных углей. И когда отец кинул на угли сверток, с минуту с ним ничего не происходило. Он лежал там на дышащем жаром полу, плотный, словно булочка с изюмом. Потом, казалось, невидимые руки раскрыли его, отвертывая сложенную вдвое бумагу до тех пор, пока глянцевитые пряди не легли спокойно в голубом пламени. Ярко вспыхнув, газета поднялась горбом, и волосы - каждая прядь трепетно, до отчаяния живая - пришли в движение. Их невозможно было уничтожить. Огонь не дошел до них, потому что внезапно они сами стали огнем, свернутой кучкой тонкой золотой сетью, пылающей изнутри. Потом их не стало.
     Нора поднялась наверх и вошла в свою комнату. Она чувствовала себя свободной и счастливой.
     Месяца два спустя ее мать, разбирая какие-то ящики, наткнулась на ее волосы, по-прежнему завернутые в газету, засунутые под белье мужа, куда он, должно быть, ткнул их тогда. Как и ее дочь, женщина полагала, что волосы были уничтожены. Их вид тронул ее совершенно неожиданным образом. Волосы были глубоко запрятаны, как любовь и нежность ее мужа. Если ей, почти случайно, попалось одно, разве не было оснований думать, что она может наткнуться и на другое?
     Она поднесла сверток к окну и на солнце развернула его. Волосы распрямились, как выпущенные из-под гнета тепло и радость, и при виде их она не могла удержать возгласа счастья. И в то время, когда она с радостью разглядывала волосы, она с радостью думала о дочери, ее походке, осанке, ее растущей уверенности в себе.
     Ей казалось, будто она, мать, стоит у развилки двух дорог. У нее не было сомнений, по какой из дорог пойти, - на самом деле ей хотелось остаться там, где она была, - но побуждение продолжать путь было достаточно сильно, чтобы вызвать у нее раздвоение желаний. Эта двойственность ее натуры беспрерывно углублялась, так что она едва могла перевести дыхание; она не смогла бы сдунуть лепесток со своих губ. В одно и то же время она была матерью, которая была уже не молода, и самой молодостью, которая переходила из комнаты в комнату, из конца в конец проходила всю улицу, с пятнами красной краски на губах и короткими завитыми волосами, не доходящими до шеи.
     Как странно, подумала она, что это муж показал ей, что косы ушли навсегда.

( Copyright © 1966, 1999. Дочь булочника. Percy H. Newby. Перевод с английского)